Это впереди катера. А позади него, за кормой, речка уже иная. Растревоженная, вспененная винтом вода сердито скручивается, выгибаясь тугими, разбегающимися к берегам валами.
Нет, что ни говорите, а нравится мне наша игривая Быстриха, особенно в такое вот, вешнее, время.
Но сейчас речь не о том. Сейчас я расскажу вам об одном… Как бы это лучше выразиться?.. Словом, об одном что ни на есть весеннем случае…
На «Утеныше» нашем с первого рейса — еще виднелись кое-где последние льдинки — стала появляться девчонка. Молоденькая, лет восемнадцати, не больше. Вся беленькая — и лицом, и бровями, и пышными волнистыми волосами, достигавшими узких и покатых плеч. А глаза у девушки… Ну будто взял искусный мастер родниковую воду и заключил ее в темно-синий хрусталь. Да еще оторочил эту прозрачную синь густыми темными пушинками.
Девушка была подвижна, говорлива, громко смеялась, щедро раздаривая всему окружающему улыбчивые взгляды. И в этих взглядах не было ничего, кроме озорной полудетской радости да еще, может, желания быть замеченной. Того невинного желания, которым грешны, видать, все молодые.
И ее замечали. Мне было видно из моей капитанской рубки, как светлели у пассажиров лица, едва раздавался где-то на трапе Любашин голос. Я уже не говорю о своем стажере, Викторе, который, завидев девушку, на полуслове умолкал, и штурвал ему с этой минуты доверять было, пожалуй, опасно.
Девушку наперебой приглашали на всех скамейках, ребята ей уступали место:
— Садись, Любаша.
— Любушка, к нам!
Она смеялась. Смеялась для всех. Щедро и душевно. Любаше словно не хотелось одному кому-либо отдавать весь струившийся из нее свет, и она, на ходу благодаря, улыбаясь, порхала между рядами. И все сияло в ней, плескалось, бродило…
Так было почти всякий раз. Каждый день, утром и вечером, слышался над Быстрихой Любашин смех.
Но как-то встал ей навстречу, уступая место на скамейке, солдат. Он тоже был нашим постоянным пассажиром, потому как — я это знал — возил из города в воинскую часть почту. На вид вроде не очень уж и приметный, в поношенной шинели, щупловатый в плечах, но как-то разом стихла и на секунду замерла перед ним раскрасневшаяся Любаша. В нежданном замешательстве широко раскрылись ее глаза, встретились с таким же ошеломленным взглядом солдата и отпрянули, метнулись вниз, потупились.
Он взял со скамейки свою ношу, закинул ее на плечо, а Любаша послушно опустилась на предложенное ей место. Солдат до самого поселка стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу и время от времени поправляя на плече сумку с почтой.
Они сошли вместе (на трапе он пропустил ее впереди себя), но потом, видел я, разошлись. Солдат стал взбираться по скользкой тропке на кручу — это была ближайшая дорога к воинской части, а девушка пошла вправо, в поселок. Видать, она туда на работу ездила.
Солдат поднимался все выше, а Любаша неторопливо шла устланной досками тропкой. И вдруг — понять не могу, как это они так угадали, — оба разом обернулись и с добрую минуту недвижно стояли, молча глядя друг на друга.
Не знаю, что такого особенного было во всем этом, но Виктор, стажер мой, куда-то непрерывно смотревший из приоткрытой двери рубки, внезапно с силой захлопнул дверцу и, облокотись на штурвал, задумался. И стоял так, пока «Утенышу» не пришла пора вновь отчаливать.
А назавтра Любаша опять взбежала к нам по трапу. И опять посыпались ей навстречу приветствия, приглашения сесть.
Она по-прежнему улыбалась, отвечала с озорной игривостью и смехом, но глаза ее явно искали кого-то. Синий огонек под ресницами беспокойно метался.
Выглянуло солнце. Незаметно соскользнуло с берега на воду, вмиг золотисто окрасило ее, осыпало метущимися бликами. Каждый лучик высекал искорку, и через какое-то мгновение они мириадами плясали вокруг «Утеныша».
Мне показалось, что Любаша была чем-то сродни им, этим пляшущим искоркам.
Не знаю, что случилось минутой позже, только «Утеныш» мой внезапно задурил, пошел зигзагом, и я поспешил взять у Виктора штурвал. И в тот же миг увидел Любашу, а рядом с ней солдата. Они стояли у лееров, спиной к моей рубке, и мне были видны лишь две лежавшие рядом на леерах руки. Широкая — его и маленькая, с розовыми ноготками на тонких пальцах — ее.
Назавтра девушка и солдат опять оказались друг возле друга. И на следующий день. И позднее. И все в той же неподвижной позе. Посмотрю — две руки покорно лежат рядом. Только, как мне казалось, расстояние между ними с каждым днем уменьшалось.
Вот и опять я вижу их. Сегодня руки уже совсем близко одна от другой. Тонкие девичьи пальчики временами вздрагивают, крохотный мизинчик, словно ища чего-то рядом, отделяется от остальных, но тут же, метнувшись назад, замирает.
Мне кажется, что молодые люди молчат. Они неотрывно смотрят вдаль, навстречу им плывет облитая солнцем река. А я не могу оторваться от этих двух рук, от этого потерявшего покой Любашиного мизинчика. Вот он снова вздрогнул и, кажется, слегка коснулся второй руки. И та будто проснулась, от нее тоже отделился и робко пополз по лееру мизинец.
Мне почудилось, что была какая-то вспышка, с искрами и пламенем, когда они встретились. Пальцы вздрогнули, отпрянули друг от друга, на мгновение замерли. Но только на мгновение. Неведомая сила вновь двинула их в мятежный поиск. Когда они опять встретились, его палец остановился и застыл. А розовый ноготок снова затрепетал. Нет, он уже не отпрянул назад, он только порывисто вздрагивал. Незнакомая близость пугала его. Тогда тот, второй, поднялся и ласково, но властно лег на дрожащий мизинчик.
А через минуту вся маленькая девичья рука вдруг пропала под широкой ладонью.
Опрокинутые купались в реке берега, утреннее небо… Все было опрокинуто, и все оставалось на месте.
И до конца рейса руки уже не разлучались.
Не знаю, может, кому-либо рассказ мой покажется смешным и, как это еще говорят… сентиментальным, что ли, но только мне все это видится теперь полным большого и радостного смысла.
И пальцы эти — особенно.
Я говорю «теперь» потому, что тогда, в самом начале, в меня прокрался вдруг этакий черный жучок опасения.
«Присушила парня, озорница, — думал я, прислушиваясь к тяжким вздохам Виктора, который, как я уразумел наконец, был тоже влюблен в нашу пассажирочку. — Так пойдет — не зашло бы далеко…»
И хотя никому не высказал я своего опасения, но появилось оно вдруг и среди пассажиров. Как-то, едва сошли на своей остановке Любаша и солдат, услышал я совсем рядом женский голос:
— Ох и допрыгается девка! Солдаты, они…
— И не говори, — согласился с первым второй голос — Тут до беды, как до воды.
— А мать потом расхлебывай…
Я глянул на говоривших — они, грызя семечки, пристально, с прищуром смотрели на удалявшихся от причала Любашу и солдата.
И мне стало еще тоскливее и боязнее.
Но скоро смог я не только разувериться в своих опасениях, а и устыдиться того, что как-то не совсем по-хорошему думал о солдате. Да и о Любаше тоже.
Произошло все совсем случайно.
Точно по графику причалили мы у поселка. Пассажиров как ветром сдуло. Сошли и Любаша с солдатом — она разнаряженная, светленькая, а он, как всегда, со своей почтовой сумкой.
Я проводил их взглядом и стал сдавать вахту. А потом побрел потихоньку домой. Путь мой тоже лежал через кручу, и я медленно взбирался на нее — не в мои лета с ходу брать такие препятствия. Вдруг до меня отчетливо донесся Любашин голос. Глянул я — в сторонке, у большого, белого как мел валуна, стояли мои знакомые.
Сам того не желая, я услышал их разговор.
— Останься, — мягко и просяще говорила Любаша. — У тебя же еще есть время. А у нас на фабрике вечер сегодня.
Она снизу вверх смотрела на солдата, и я, не видя ее глаз, отчетливо представил себе их лучистую, умоляющую синеву.
— Не могу, Любушка, — послышался голос солдата. Сумка его лежала на камне, и он держал руки девушки в своих. — Почту надо отнести. Ты знаешь, как солдаты писем ждут…
Любаша не ответила.
— Ты не должна сердиться, — с нежностью в голосе сказал солдат.
— Я и не сержусь, что ты! — горячо запротестовала Любаша. — Это же очень хорошо, что ты такой… — Она помолчала, подыскивая слова, потом закончила: — Не о себе только думаешь…
Я поднялся уже на кручу, а они все стояли у камня.
Потом я увидел, как солдат взял с камня сумку, закинул ее за плечо и медленно пошел к тропке. Поднявшись на кручу, он обернулся. Любаша все еще стояла у валуна. Руки их одновременно вскинулись вверх, и они долго махали друг другу.
Майское небо купалось в Быстрихе, кое-где сбегали с кручи вниз к реке шустренькие, местами будто витые — так стремителен был их бег, — говорливые ручейки.
Пофыркивая, «Утеныш» уходил вверх по течению. Ему было и невдомек, что это он свел на большом весеннем пути два красивых человеческих сердца.
